***
Промолчу о том, во что я верю —
Ведь Ему реклама ни к чему.
Выйду на заре, не хлопнув дверью,
Прихватив дорожную суму.
Я сумею – коротко ли, долго,
Стать прозрачной на семи ветрах,
Заглушить трусливый голос долга
И фальшивый первобытный страх.
Не согнусь от холода и боли –
Птице воля вольная легка.
Попросить – гордыня не позволит,
А подать – не хватит кошелька.
Праведными мыслями не выстлан
Путь мой ради публики пустой.
Я к себе не подпущу на выстрел
Их дешёвый пошленький восторг.
Я прощу степенную небрежность
К страннице серьёзной и босой.
И приму, как дар, слепую нежность,
И приму, как ливень, взгляд косой.
И увижу – все открыты двери,
И пойму, насколько ночь добра.
Промолчу о том, во что я верю.
В этой вере я тебе сестра.
***
Не стало блаженных – и кто нам предскажет пожары,
погромы, поборы, кто вовремя нас остановит?
Я всё же немного сложнее воздушного шара —
наверное, возраст. Всё так упростилось: до крови,
до рожи синюшной, счастливо зияющей в зиму
беззубой улыбкой – как радость в нас неистребима…
Не сдержит нас слово, в котором не стало закона —
изжито, отжато и выглядит жмыхом лимонным.
Сегодня приснилось под утро – мы утро лепили,
совсем неумело, из липкого серого хлеба,
нелепо, руками. Нас этому плохо учили,
разорвана связь поколений. Но рваное небо
беременно снегом. Неважно, что серое – белым,
чистейшим, наш случай хронический, что с нами делать?
Покой, ощущение дома встаёт из тумана —
ведь каждый ребёнок – не только от папы и мамы.
Из сотни юродивых – сколько глядит в фарисеи?
Не стало стыда, диким шабашем выглядит праздник.
По-прежнему тупо и неумолимо взрослею.
Сегодня меня без перчаток и трогать опасно.
***
Бог есть! – а значит, всё позволено,
пусть даже неугодно кесарю,
запрет – в тебе, дели на ноль его
в геометрической прогрессии,
уже задела ссылку стрелочкой –
теперь терпи, пока загрузится
и разродится, и раскается,
отформатируй по возможности
весь диск. Дрожать над каждой мелочью?
Всё, что держало – да, разрушено,
пугает разве апокалипсис,
всё остальное – просто сложности.
А что осталось – то и значимо.
«Майнай!» – махни рукой крылатому,
спустившись, улыбнись бескрылому,
за безупречную сознательность.
Будь я китайским иероглифом,
я это так изобразила бы:
мир рассыпается на атомы
и разъезжается на роликах
***
Мы дети Марфы. Это не изъяны
души – отнюдь, любовь к своим же детям,
которым надо – маму, крылья – рано,
сперва — ходить. Потом – за всё ответим,
да, за любовь – звериную, слепую,
счастливую, земную, плоть от плоти,
для хлеба, для воды,
для поцелуя…
нам тоже не отказано в полёте.
Мы – не обслуга, но в тщедушном теле
детей Марии дух куда как болен,
не выжить им, где им тягаться с теми,
кто дышит волей — во хлеву и в поле,
детёныши любимой несвободы —
быть человеком – быть за всё в ответе.
За стол и кров. За хлеб, и соль, и воду.
Неважно, что родился интровертом.
Мария ранит точностью деталей –
недетских, несмешных, неидеальных –
но скроет Марфа — серое, стальное,
холодное, сырое, продувное…
***
Как выглядит тот крест,
который я несу?
Ремни наперерез,
весёлость не к лицу.
Точёный – на груди,
дубовый – на горбу.
Постой же, разгляди
хоть раз свою судьбу.
На внутреннем витке
спирали ДНК —
да полно, свой ли крест
несёшь в своих руках?
До глубины души —
и там, на глубине,
все ль средства хороши
в любви и на войне?
Ева
Всех и дел-то в раю, что расчёсывать длинные пряди
и цветы в них вплетать. У Адама ещё был треножник,
он макал рысью кисть – и стремительно, жадно, не глядя
создавал новый рай – и меня. Он пытался умножить,
повторить… Мы — не знали. Кто прятал нас? Вербы? Оливы?
Просыпались в лугах и под ясеневым водопадом,
не твердили имён и не ведали слова счастливый,
ничего не боялись – в раю не бывает опасно.
Там, где времени нет – пить на травах настоянный воздух…
Я любила рысят, ты любил пятистопный анапест,
лягушачьи ансамбли и тех кенгуру под берёзой.
Мы не знали, что смертны, и даже что живы – не знали.
Быль рекою текла, вряд ли я становилась умнее,
наблюдая, как птицы отчаянно крыльями машут,
огород городить и рассаду сажать не умели –
а в твоём биополе цвели васильки и ромашки.
Но закончилось детство – обоим вручили повестку —
и с тех пор мы во всём виноваты, везде неуместны.
Мы цеплялись за мир, за любую торчащую ветку.
Нас спасёт красота? Ты и правда во всё это веришь?
Все кусались вокруг, мы старались от них отличаться….
Кроме цепкости рук – только блики недолгого счастья.
Корни страха длиннее запутанных стеблей свободы.
Только в воздухе что-то – пронзительно-верно и больно…
***
Дорога к храму – пусть через базар,
сквозь липкий дождь, косящий под больного,
юродивая, чуткая к слезам
дорога, замыкающая слово
в гортани – через буреломы дней
корявых, отнимающих надежду –
но замечаешь вдруг такое в ней,
что больше, чем ты весь, каким был прежде.
Дорога к храму – через хлам вранья
и нищеты удушливую скуку,
нелепых страхов вежливую муку
и чёрный гвалт слепого воронья
потерь жестоких. Только донеси
свечу души – пыльцу весенней вербы –
и удивишься – шёл дорогой верной,
ни у кого дороги не спросив.