Господь тебя посетил

 

Георгия привёз отец Константин в областной центр из дальней сибирской деревни на обследование. Неладное почувствовал встречавший разных больных священник, когда в один из приездов своих к родителям увидел вдруг Георгия осунувшимся и ослабевшим.

– Собирайся, у меня хороший знакомый врач есть, – сказал решительно отец Константин, и через несколько часов они уже мчались по сырой бетонке мимо мелькающих сосен и елей. «Лечит человека природа, питает, бережёт, – думал батюшка, с любовью глядя по сторонам, – но грехи сильнее, разрушают они наше здоровье, порой необратимо».

 

– Подожди в коридоре, – кивнул Георгию в сторону двери Михаил Алексеевич, заведующий диагностическим отделением.

– Да, – повернулся он к отцу Константину, когда Георгий вышел из кабинета, – где же вы раньше были? У него все органы в метастазах, четвёртая стадия.

У батюшки внутри всё так и оборвалось.

– Неужели это конец?.. – пытаясь не потерять последнего лучика надежды, взволнованно спросил он доктора.

– Месяца три проживёт. Возможно, и больше. Но нужно готовиться к худшему. Тяжело ему будет там, в деревне, – с искренним сожалением ответил Михаил Алексеевич.

– А может быть, так оно и лучше, что в деревне… умирать будет, – растерянно проговорил отец Константин. – Спасибо тебе, Михаил… И давай приходи ко мне на исповедь, чтобы перед Рождеством был! А не то епитимью на тебя наложу, – попробовал пошутить батюшка, но на душе от этого сделалось ещё больнее. Надо было выходить к Георгию, – он ждал результата.

– Господь тебя посетил, Гоша, – осторожно глядя в глаза своему другу, стараясь держаться спокойнее и твёрже, произнёс отец Константин.

– Что? Что-нибудь серьёзное? – спросил, поднимаясь, Георгий.

– Пойдём. Нам ещё домой целый час добираться, по пути поговорим, – заторопил батюшка, не набравшись сил ответить ему сразу.

– Господь тебя посетил, Георгий, – повторил отец Константин, когда они выехали за ворота больницы. – Считается, что такая болезнь от Бога. Это хорошо, Гоша. Нужно тебе ко всему быть готовым.

– Да что у меня? – всерьёз забеспокоился Георгий. Он был человеком крепким и терпеливым и не привык обращать на болячки никакого внимания.

– Онкология у тебя… Четвёртая стадия. Надежды почти нет. Но на всё воля Божия.

Георгий молчал – и отец Константин продолжил:

– Ты, Гоша, очень хороший человек, каких мало, наверное. Но грехи у тебя всё равно есть. Очистить надо душу свою перед встречей с Господом.

– А я хотел в этот год немного подзаработать, поросят собирался брать. У меня же Васька в город учиться поедет, деньги нужны, – тихо сказал Георгий и встретился взглядом с отцом Константином. Васька, приёмный сын, давно уже стал ему родным, как и Светлана, младшая дочь Надежды от первого брака. И любили они своего отчима больше, чем иные отцов любят.

– Молиться будешь – всё устроится, Бог даст, – перекрестился батюшка, остановившись у светофора.

– Да как Надежда без меня с хозяйством справляться будет? – с тревогой в голосе, стараясь заглянуть другу в глаза, произнёс Георгий. – Она ведь ещё от операции не отошла.

– Ничего, дорогой, надо только веру иметь. Тебя Господь сейчас призывает, значит, время пришло. А о семье твоей Он сам позаботится. Не будь же ты, как апостол Пётр, когда он усомнился и тонуть начал. Давай договоримся так. Я тебя отвезу к своим, ты отдохнёшь, с ребятами пообщаешься. А вечером, когда вернусь со службы, исповедаешься. Меня на этом свете уже ничем не удивить. Постарайся всё-всё вспомнить с самого младшего возраста.  

– Спасибо, Костя, – рассеянно ответил Георгий…

«Хорошо, что семья дома, – подумал батюшка, – как бы он сейчас наедине с собой остался? Ничего пока никому не скажу. А то расплачутся ещё, не выдержат, совсем добьют мужика».

– Принимайте гостя! – весёлым голосом скомандовал отец Константин обрадованным домочадцам, распахивая дверь. – А я на службу опаздываю.

   До храма езды в худшем случае пятнадцать минут, а сколько отец Константин успел передумать за это время: вся жизнь перед ним пронеслась с раннего детства. Гоша был отличным охотником. И нередко брал с собой в лес маленького Костю. Всегда приятно было с Георгием находиться рядом, хотя он и неразговорчив был, и особой весёлостью не отличался.   Вспомнил батюшка, как прибежала к ним Евдокия Афанасьевна вся в слезах и рухнула на бабушкину кровать.

– Гошеньку моего в милицию забрали. Говорят, что он человека убил. Разве ж такое может быть, а? Не верю я, не верю! – с отчаяньем в глазах смотрела на сбежавшихся соседей Афанасьевна. – Он же в нашей деревне добрей всех. И мышонка пожалеет.

– Да что же это, Афанасьевна! Пойдём сейчас же твоего Георгия вызволять: пошалили и будет, пусть отпускают. Может, они уже настоящего убийцу-то и нашли…

Но к великому всеобщему недоумению, вызволить сына Афанасьевны так и не удалось. Оказалось, что его подвела одежда. Свидетели говорили, будто обратили внимание на серый свитер преступника. А Гоша в самый неподходящий момент возьми да и появись на месте происшествия в своём допотопном светлом свитерочке, который ему мать ещё на окончание школы подарила. Так и упекли Георгия ни за что ни про что на много лет.

Вспомнилось отцу Константину, как встречали они Георгия из тюрьмы. Вернулся он таким же светлым, каким и ушёл. Как будто не было в его жизни страшных тех тюремных лет, пролетели они мимо и не запачкали его своими чёрными крыльями.

– Единственный мой на земле… с самого детства друг, – начал было окончательно расстраиваться батюшка, но сдержался: через пять минут служба – нельзя в таком состоянии выходить на амвон.

 

   Отец Константин часто навещал Георгия в последние три месяца его жизни. Пролежни приносили больному ужасные мучения, и отец Константин раздобыл необыкновенный, очень дорогой матрац, облегчающий положение таких страдальцев. Каждый раз он старался исповедать и причастить угасающего друга… И обратился ко всем прихожанам с сердечной просьбой молиться за тяжелобольного раба Божьего Георгия.

В один из приездов, только взглянув на сильно изменившееся в ходе болезни лицо своего подопечного, отец Константин понял: что-то произошло.

– Батюшка, – сообщил необычно живым и радостным голосом Георгий, – а меня Господь посетил.

– Да слава Богу, слава Богу за всё, – не подозревая, что в этих словах друга кроется что-то новое, с тёплой улыбкой ответил батюшка.

– Я вчера днём задремал, – продолжал Георгий, – и вдруг чувствую, будто кто-то живой рядом. Открываю глаза – стоит возле моей постели и смотрит на меня Сам Господь… Увидел Он, что проснулся я, и говорит: «Вот ты какой, Георгий. А я-то думаю: за кого столько людей на земле молятся? Надо посмотреть».

И что-то ещё долго Георгий отцу Константину рассказывал, но этого уже батюшка никому из своих прихожан не открыл.

 

 

Тихий свет

 

   Редкий день не пересекаюсь я с верующими людьми, и у каждого из них своя неповторимая история встречи с Богом. Вот что рассказала дорогая мне женщина о своей жизни. Родилась она в тяжёлый для нашего Отечества 1939 год. И посчастливилось ей расти в такой семье, где почитали ещё царя-батюшку и не понаслышке знали, на чём свет стоит.  

 

Рассказ моей матери

 

Мои родители были учителями и воспитателями большой железнодорожной районной школы-интерната. Просыпаясь утром, я с грустью убеждалась, что дома их, как всегда, уже нет. Поэтому с самого раннего детства бабушка и дедушка стали моими мамой и папой. Оба молчаливые, они были постоянно заняты по хозяйству, как и все трудолюбивые их соотечественники послевоенного времени.

Дедушка – добрейшей души человек – был на все руки мастер. Он часто брал меня с собой на рыбалку и охоту. Места вокруг нашей станции удивительны по красоте – с прозрачными речушками, озёрами и заливными лугами. Усадит меня дедушка на озёрный островок под куст смородины – сиди, наслаждайся. А сам отправляется по своим охотничьим делам, на разведку. Незадолго до начала охоты дичь проверял, вся ли перелиняла, вся ли на крыло подняться сможет. В то время охотничий сезон намного раньше открывался.

  На станции Прокофия Ивановича уважали как редкостного печника и бондаря. А бабушка Анастасия была не только белошвейкой, но выполняла и скорняжные работы, обшивая многочисленных жителей окрестных деревень. Ребята местные побаивались при них грубое слово сказать. Верующими людьми были мои бабушка и дедушка, но вслух об этом никогда не говорили. Однако слово Божие, в сердце человеческом лелеемое, незримо другой душе передаётся, благодатное состояние не может не отразиться на ближних. Как тепло мне было в те светлые годы, как радостно и привольно!

Теперь я сама бабушкой стала. Нередко закрою глаза – и нахлынут воспоминания – словно вчера это было.

Необычно жаркие дни стояли в нашей местности в июле, да такие, что будто бы плавилось всё вокруг восковой свечой. И сам воздух – не воздух, а марево раскалённое, и солнечный свет как огонь, и небо от этого яркое-яркое, цвета цикория. В такие дни посылал меня дедушка за особенной водой на дальний колодец.

Находился колодец рядом с колхозной конюшней, за высокой оградой и такими воротами, рядом с которыми я себе казалась не иначе как мышонком или муравьём. Колодец был необыкновенный, как и всё за теми воротами: двухскатная высокая крыша, высокий деревянный сруб, цепь с ведром тяжеленная. Для какого силача всё это предназначалось? Мне, конечно же, всегда конюхи помогали водицы достать.

Однажды расхрабрилась я да и говорю им:

– А нельзя ли мне посмотреть, что там внутри, где кони стоят?

– Погляди, отчего не поглядеть, – добродушно улыбнулся молодой конюх, – только лошадки-то все в поле.

Я осторожно ступила под своды «конюшни». На выбеленные стены из окон пробивались солнечные лучи, и ничего особенного в первый момент я не почувствовала. Но вдруг едва уловимое свечение заскользило со всех сторон и так охватило мою душу, так ослепило, что мне сделалось страшно.  Я быстро выбежала наружу.

 – Бабуся, как я испугалась! Что же это там такое? – возвратившись, спросила я бабушку, которая в своём белоснежном платочке несуетливо хлопотала по хозяйству.

– Церковь там раньше была, службы шли.  Иконы на стенах конюхи известью забелили, а они – светятся. Божественный – этот свет, – тихо ответила она.

Запали мне в сердце её слова, живут в нём и поныне. 

Давно отошёл ко Господу дедушка мой Прокофий Иванович, отгремели прощальным салютом выстрелы старых друзей-охотников над его скромной могилой. Покоится он недалеко от родной станции на взгорье у леса. Вслед за ним ушла в мир иной и моя бабушка Анастасия Ивановна. Гражданскую она пережила, красных и белочехов, Отечественную, раннюю смерть многих своих детей, голод и гонения. Без жалоб и уныния прошла скорбный свой путь. «Бог терпел и нам велел» – красовалось вышитое ею льняное полотенце на самой светлой стене нашей уютной горницы.

 

 Многие годы не было у нас возможности навестить дорогие могилки. Но когда мы стоим на воскресной службе, прочтено Евангелие, возносит священник молитву за каждую поминаемую душу, тогда все мы – живые и усопшие – соединяемся в один народ Божий.

В окружении прекрасных озёр и лесов, речек и оврагов с родниками на склонах, холмов и лугов и поныне стоит небольшая российская станция Кротовка. И совсем недавно на месте конюшни, что помещалась когда-то в разорённой церкви, недалеко от вокзала, возник светлоглавый храм Успения Божией Матери. Всем на радость. Построил его молодой предприниматель, выпускник той школы, в которой работали когда-то родители моей матери.     

Поезда дальнего следования редко останавливаются на станции Кротовка. Но, проезжая мимо, мы можем видеть, как пасхальным огнём светятся в предзакатном небе новые купола. Новые люди готовят свои души к Царствию Небесному.

 

Отец Валериан

 

– Кондратьевна, перестань калякать! Дома наговоришься, – строгим взглядом одарил отец Валериан седенькую старушку, раскладывая помянники и записки на панихидном столе.

«Смиряет», – с теплотой в сердце отметила для себя Кондратьевна, самая активная и незаменимая трудница Свято-Никольского храма.

Панихида ещё не началась, а тут вдруг Серафимушка – сто лет её не видели в этом краю – приковыляла на больных ногах и опустилась на скамью.

– Нынче у Петра моего день памяти. Пирожков с прошлогодней ежевикой напекла. Помяни уж и ты, раба Божия, моего Петеньку, – зашептала Серафима.

В этот момент батюшка и решил навести в храме порядок из профилактических соображений. Сегодня кого только на обедню не привёл Господь. И Николаевы из румынского села, и Петр Валентинович, давнейший покровитель и благодетель отца Валериана из районного центра, и городские, незнакомые, воцерковленные, судя по всему, люди, и Лемеховы, у которых после обеда намечено венчание. Молодожёны с многочисленными своими родственниками и друзьями раньше назначенного времени в храм прибыли. Так что самое время сделать Кондратьевне публичный выговор, как бы не загордилась старушка: всё хозяйство церковное на ней держится, ещё и певчая она. Непросто человеку в храме работать, со всех сторон враг нападает…

– Помолимся, братья! – обратился к собравшимся отец Валериан.

«Редкое воскресенье панихиды не служим, а каждый раз боль такая неимоверная, как дойду в списке до имён мужиков наших, безвременно дни свои скончавших. И всё растёт этот список, не останавливается. В прошлом месяце Лидия Фёдоровна последнего сына потеряла, Сашку. Каково родителям – не радость от детей получать, не слово доброе и помощь, а думать, как и на какие средства могилки надежд своих несбывшихся в Божеский вид привести? Мы бы, наверное, с матушкой не пережили такого горя, если бы Сашка наш…» – размышлял по временам отец Валериан.

У Лидии сын крепкий был, с молодых лет так выпивал, что другой бы на его месте до тридцати не дожил. Но всему есть предел. Ничего особенного не произошло: как обычно, захотелось ему после крепкой бутылочки сетку свою за малым островом посмотреть. Утром только тревогу забили. Искать стали рыбаки – и в четырёх километрах ниже по течению лодку Сашкину обнаружили. А около неё – на дне уже – самого хозяина лодки. Сердечный приступ унёс из жизни такого рыбака, каких теперь поискать. Косая сажень в плечах, поступь богатырская…

«Вон, вижу, Серафимушка на службу пришла. Ей бы почаще в храме бывать: муж и три сына уже в земле. Все рыбаки – и всех зелёненькая извела», – пронеслось в голове отца Валериана.

Батюшке за вечерним чаем с веранды видно, как то и дело к сельскому магазину подруливают мужики и парни на машинах и мотороллерах. И все почитают выпивку как святое дело.

Родился отец Валериан в этом речном селе сорок два года назад. Бабушку имел верующую, она-то ему и передала любовь к Богу и храму. Всех односельчан знает батюшка, будто своих родных, историю жизни каждого рассказать может. Протянулось село по берегу одного из широких волжских рукавов, до Каспия – рукой подать. Какие бы времена тяжёлые ни приносил ветер перемен, река всегда была поддержкой и опорой бедному жителю. Рыбаку с голоду не умереть. Правда, ухой из красной рыбы и чёрной икрицей давно не утешается местный народ, а когда-то принималась такая радость как должное.

Давно поселились люди на берегу реки. И теперь плодородное это место. Раскидистые яблони во дворах и палисадниках – яндык – в урожайные годы большое подспорье для умелых хозяек. И варенье, и пастила, и повидло, и сушёные яблочки для зимнего компота. Овощи растут при речном поливе как нигде, зима короткая. Магазинов несколько. В город хочешь – маршрутка за два часа домчит. В таких благодатных местах почти райской жизнью жить можно. Только для этого крепкий стержень надо иметь. А где его взять, этот стержень, если у нас с детства ложное мировоззрение?

Когда отец Валериан ещё мальчишкой был и храма сельские жители не имели, известно стало из одного тайного источника, что ребёнок последний у Славиновых (то есть будущий отец Валериан) непростой, не от мира сего уродился. В то время как его погодки гордо вышагивали с красными галстуками и ленинскими идеями, поднимали пыль на футбольном поле, ныряли с баржи и дебаркадера, внучок Ксении Васильевны прятался в пустой коровник. Там в полном одиночестве устраивал он себе «алтарь», какие обычно в храмах бывают, и служил Божию службу.

Всю свою жизнь посвятил отец Валериан родному селу. Сначала создал небольшую общину из нескольких старушек. Бросил клич – и понесли они свои сбережения на строительство храма. Малая это толика… Но год за годом прибывало помощников у скромного батюшки – и выстроил он свой каменный Свято-Никольский храм. С детства об этом мечтал. Правда, службы ему долго ещё придётся в нижнем приделе совершать, но это уже дело времени и как Бог даст.

Хочется отцу Валериану, чтобы все жители родного села вернулись наконец, как блудные дети, к Отцу своему Небесному. Подолгу усердно молится он на службах, перечитывает такие стопы записок о здравии и за упокой – заезжие богомольцы диву даются.

– Кондратьевна, как мне к батюшке подойти? Помоги! – в растерянности обратилась к старушке после окончания службы директор школы Антонина Ивановна. – Андрей мой вчера в райцентре с ребятами чью-то получку отмечал, по дороге домой разбился на мотоцикле…

 

Дальний покос

 

Отчаянная жалость к бабушке и дедушке охватила мальчика, когда у Елизаветы Гавриловны опять началась мучительная рвота. До покоса ещё идти да идти, а бабушка уже надорвалась. «Какая несправедливость!» – пронеслось в голове у Михаила. На нетронутых луговинах, между полем и лесом, на неудоби, где хозяйственную технику не пустить, выделял колхоз местным жителям под проценты участки покосов. Почти всё заготовленное сено за вычетом малой доли нужно было отдать государству. «Ненавижу!» – с горечью подумал мальчик, прислонился спиной к высоко уходящей в небо берёзке и погрузился в свои грустные мысли.

Алексей Яковлевич пристроился рядом с внуком на вывороченный из земли ствол, поросший бархатным мхом, лишайником и молодыми древесными грибами. Он тоже устал – будь она неладна, эта нога. И надо же было получить такое тяжёлое ранение, хотя, слава Богу, жив остался. Дети-то как бы без отца росли?

Страшная в четырнадцатом году была война. Когда известно стало, что муж с опасным ранением то ли смерти, то ли неизвестно какой ампутации дожидается, бабушка взяла на себя труд – навестить его в госпитале в Санкт-Петербурге. Это в самый разгар первой мировой. Стало быть, потому дедушка и поныне здравствует, что принял Господь подвиг и горячие молитвы его молодой тогда Елизаветы…

Жив-то жив, только не такое простое дело без ноги крестьянское хозяйство вести. Но и то ничего, если бы не новые беспощадные порядки. Это ведь не на семью косить, не вдо́вой своей дочери с сиротами помогать, – всё почти колхозу отдашь, и в хозяйстве останется с гулькин нос.

– Да, милый ты мой, я с теми ещё германцами в боях ногу свою быстроходную потерял, а мать твоя – молодого мужа с этой войны не дождалась. И опять германцы, только уж теперь дети их кровушки нашей напились. – Дед изловчился, взял поудобнее костыли, подтянулся и двинулся в направлении дальнего леса.

Бабушке стало полегче, и она потихоньку направилась за мужем. Но какая же тяжёлая у неё была ноша – и грабли, и косы, и дедушкин неподъёмный протез. Вот этого-то не женского груза не выдерживал её слабенький желудок. На протезе деду не дойти, а дорог как таковых тут вовсе нет, только от деревни к деревне тропы узенькие протянулись.

Вдалеке за полем на холме виднелась помещичья усадьба. Поговаривали, что сын бывшего хозяина после победы над фашистами тайно здесь появлялся, а где он теперь, никто не знает. Помещик местный, по всему видно, оригинальным человеком был. Такая у него мельница! Загляденье. Возле самого дома каналы вырыты так, что вода каскадами сбегает вниз, – настоящий лесной водопад. А порядочек какой во всём был! Всё прахом пустили.

Невесёлая троица приблизилась наконец к покосу, обрамлённому по краям зарослями шиповника и малины. Урочище это с пустошами и заросшим прудом называлось Старое Белозёрово. Хуторские хозяйства, развивавшиеся в этих местах со столыпинских времён, разорены и пустуют. Кто репрессирован, кто перебрался на погост, кто просто уехал…

 

«Замечательным человеком была моя бабушка, – вспоминал спустя многие годы Михаил (теперь уже Михаил Александрович), сидя в лаборатории за потертым своим столом старшего научного сотрудника перед нагревшимся ноутбуком. – Столько терпела, и всё молча. Жалели тогда люди своих ближних, в этом и любовь их проявлялась. Носите тяготы друг друга и тем исполните закон Христов».

А какие были тяготы – и подумать страшно. Крестьянская доля сама по себе неимоверно тяжела. Но если ещё муж-инвалид да четверо ребятишек, то это уже муки адские. И ведь запил Алексей Яковлевич с горя, когда домой вернулся, так запил, что, как сейчас говорят, мало не покажется… Однако хозяином он был добрым, не одну премудрость успел передать и своему подрастающему внуку. Обидно только, что за всю жизнь он как солдат царской армии и сельский житель никогда никакой пенсии от государства не получал, даже по инвалидности. Одним личным трудом кормился, ухитрялся собственную мельницу держать, шил обувь на большую свою семью и лечил деревенскую живность.

  «Скоро ли попаду на куркинскую землю? Вот уже и на пенсии, а всё работать приходится», – с грустью размышлял Михаил Александрович, на время позабыв о серьёзном пятилетнем отчёте, который ждал скорейшего завершения.  За окном трепетал крыльями пролетающих бабочек жаркий июльский день. «Такие, как на нашем дальнем покосе, куда мы по богородской тропе ходили. Только эти бабочки южные, а те были – северные. Сколько же лет не навещал я родного кладби́ща…»

 Не так давно Михаил Александрович приятно был удивлён, узнав из полученной в подарок от земляков книги, что недалеко от его деревни находилось когда-то родовое поместье Игнатия Брянчанинова. И этот светильник земли русской вырос в окружении благодатной природы вологодского края…

 «Уровень цивилизованности государства определяется тем, как оно относится к своим беспомощным членам», – выделенной строкой появилась перед глазами цитата и вдруг исчезла. Ноутбук совсем, видимо, отключился.

 «Носите тяготы друг друга и тем исполните закон Христов», – как молитва пронеслись опять в сознании строки из святого Евангелия. Михаил Александрович поднялся и засобирался домой:

 – До чего же я беспамятный стал! Жена моя без хлеба с утра сидит, а я и в ус не дую. Самой-то ей идти такая мука, обезножела совсем… Любовь земная приходит и уходит, а закон Христов исполнять надо, – с едва уловимым удовлетворением заключил он. И быстрым шагом направился к своей верной помощнице – серебристой «нексии», ожидающей хозяина в тени старой раскидистой шелковицы.

            

Образа

 

– Пожалуйста, наденьте эту новую юбочку и платок, – пробормотала я невразумительно, будто бы извиняясь за свою столь дерзкую просьбу.  – Наш настоятель не позволяет, чтобы в таком виде работали на святом месте.

Татьяне Аркадьевне с удивлением и недовольством пришлось облачиться в предложенную одежду. Она давно и очень хорошо знала эти стены. И чувствовала себя здесь значительной личностью. Лет десять назад, когда в полуразрушенном храме начались восстановительные работы, её как местного художника-реставратора приглашали в верхний придел.

Это она, только она и никто другой, положила столько трудов, чтобы из-под множества грубых слоёв штукатурки пиксель за пикселем появились на свет необыкновенные старинные фрески на стенах и потолке храма. Лишь небольшие участки росписей были повреждены временем так, что восстановлению не подлежали. Это её, только её аккуратными умелыми руками, с Божией помощью, было сделано великой важности дело. Ожил, вернулся из небытия к людям ни с чем не сравнимый мир, связывающий земное с небесным, – придел Пророка и Крестителя Господня Иоанна, почти во всей его первозданной красоте. Конечно, не совсем так думала Татьяна Аркадьевна, привыкшая рассчитывать только на свои, человеческие силы.

«Ценнейшие произведения искусства вторым своим рождением обязаны мне, – помышляла Татьяна Аркадьевна. – И сколь лучшим было бы состояние множества прекрасных разрушающихся икон, развешанных по стенам действующих храмов, если бы всё-таки, всё-таки хранились они в музейных запасниках под любовным присмотром специалистов. Ведь сам настоятель заказал недавно для храма мраморную табличку «Памятник архитектурного зодчества 18 века».

– Попросите дежурного принести иконы из алтаря, – обратилась я к молодому дьякону, убегающему за продуктами для паломников, – иначе мы ничего не успеем описать сегодня, а у меня ещё и отчёт.

– Хорошо-хорошо, он же пономарь, ему сам Бог велел, – улыбнулся отец Михаил.

На этот раз вспомнили и пригласили Татьяну Аркадьевну в качестве эксперта, знатока-искусствоведа для помощи в инвентаризации икон и церковной утвари, как полагается в учетных целях и по уставу организации. Пришло наконец счастливое время, когда руки и до внутреннего убранства возродившегося храма дошли: иконы многие в киоты, заказанные благотворителем, для сохранности помещены, накидками ажурными украшены. Одни из них приобретались в «Софрино», вторые – дарились путешественниками с Афона и из Иерусалима, третьи, старинные церковные образа, спрятанные добрыми людьми во время гонений и уничтожения святынь, благополучно возвратились в храм Божий. А сколько накопилось домашних икон ХIХ-ХХ веков, пожертвованных храму неизвестными дарителями!

«Я собираюсь оказать посильную помощь, которую они ни от кого более в этом городе получить не смогли бы, а мне ещё и требования выдвигают. Брюки им не понравились. Платок надевай. Не молиться же я к ним пришла…»  – загорелось было в душе Татьяны Аркадьевны возмущение, но быстро сменилось сосредоточенностью на редком довольно-таки экземпляре – четырёхчастной иконе Пресвятой Богородицы явно не местного письма, века ХVII-ХVIII…

С детства неравнодушная к искусствоведческой литературе, я была несказанно рада своей собеседнице.

  – Та-а-к… Николай Чудотворец. Масло. Семнадцатый век, поперечная шпонка. Состояние удовлетворительное. В правом верхнем углу небольшое, пять на пять, повреждение верхнего красочного слоя. Размер сорок на шестьдесят. Местная школа. Стоимость – приблизительно двенадцать тысяч рублей», – уверенно оглашала хранительница иконописных тайн своё очередное заключение.

– Вы давно в храме работаете? – с нескрываемым интересом обратилась ко мне Татьяна Аркадьевна во время обеденного перерыва, неодобрительно разглядывая мою длинную вышитую юбку. – В Вашем-то возрасте. Не-е-е-т. Я уважаю национальные традиции, но чтобы верить каким-то человеческим установлениям, – это уж меня никто не заставит. У меня Бог внутри – и ходить никуда не нужно.

И с такой непобедимой уверенностью и чувством превосходства говорились эти слова, что согнулась под тяжестью нераскаянной робости грешная моя душа – и не положил мне Господь на ум ответного полезного слова.

  – Продолжим завтра, – усталым голосом произнесла наконец Татьяна Аркадьевна, когда придел вдруг с шумом наполнился молитвенниками из местного детского сада во главе с воспитателем и боевым громкоголосым экскурсоводом. – Встречаемся в десять утра.

 Оставив на рабочей вешалке фирменную одежду, наша благодетельница вышла из храма.

– Не нравится мне всё это. Она хотя бы крестом себя осеняет, когда к иконам прикасается? – приступил ко мне появившийся к вечеру настоятель, обеспокоенный нашей инвентаризацией, как кощунством на святом месте…

Дней через семь, когда работа наша подходила к концу, огромная общая тетрадь испещрена была многочисленными описаниями дорогих и даже совсем не подлежащих оценке местных святынь. Эксперт-реставратор удалилась счастливая из нашего храма и в нём до сего времени не появлялась.

Поражаюсь я премудрости и человеколюбию Божию день ото дня всё больше. Потому верю и надеюсь, что ведёт Он каждую свою душеньку в Царствие небесное одному Ему ведомыми путями. Ведёт Он, как заботливый отец, и слепую непросвещённую душу Татьяны Аркадьевны. Дал же Он ей творческие способности, возможность стать художником, здоровье, терпит её гордыню, высокомерие и самонадеянность. И наступит тот долгожданный момент, когда увидит она всю жизнь свою без прикрас, вспомнит горделивые свои помыслы и придёт в наш храм совсем другим человеком, – помолиться в смиренном сокрушении сердца пред святыми Божиими образами.

 

Калина

 

Когда-то сюда собиралась вся округа на Пасху и Рождество, целовались-христосовались, зазывали друг друга в гости. Вместительности церквушка была небольшой, а теперь, полуразрушенная, без купола, без колокольни, казалась и вовсе крохотной. Что-то притягивало к ней нас, молодых, и даже зимой гуляли мы здесь по вечерам. Пригнувшись, заступали сквозь темный проём под царские своды в морозную глубину и, немного постояв, отправлялись домой с чувством внутреннего удовлетворения.

Прошло более десяти лет, как стала я частой гостьей в местной Покровке. За эти годы из скорбных развалин с одиноко трепещущей берёзкой на краю крыши чудесным образом возник светящийся, как жемчужина, храм святителя Николая.

 Однажды в самом начале зимы пришлось мне отправиться по деревне с протянутой рукой – калину просить. Посоветовалась сначала с соседями, подсказали: там-то и там-то видели хороший урожай калины, можно попытать счастья. Идти нужно было на соседнюю улицу к Ильиничне, которую я, приезжая, возможно, никогда на своем пути не встречала.

Зачем мне понадобилась калина, – сейчас расскажу. Знакомая в городе тяжело страдала от гипертонии, которую по слабости здоровья лекарствами укрощать было нельзя. Только калиной и спасалась.

 

Ильинична сразу отворила мне ворота и предложила пройти в «избу». Я успела заметить, как уютно устроен у неё двор, настил деревянный и порядочек во всём, – добрая, видно, хозяйка была Ильинична.

– Не раздевайся, холодно у нас, проходи сразу в горницу, садись, – указала старушка на завешанный половиком стул и устроилась напротив меня на краешке дивана. – Калины, говоришь, надо?

– Да, очень нужно, заплачу́, сколько попросите, – подалась я вперёд, заволновавшись, вдруг да не даст она мне просимого.

– На что она тебе, калина?

Я начала объяснять, а про себя подумала: явно не балуют хозяйку дети и внуки вниманием, или любознательная очень. И тут, немного освоившись в полумраке вечерней комнаты, вдруг увидела Её. Икону Пресвятой Богородицы и Приснодевы Марии. Она, почти квадратная, необыкновенных размеров, возвышалась на комоде и занимала собой всё видимое и невидимое пространство. Смотрела прямо на нас Матерь Божия, писанная маслом в красных тонах, и такая Она была серьёзная и красивая одновременно, что больше ни о чём уже мыслить не представлялось возможным.

– Какая удивительная у вас икона, – с замиранием сердца произнесла я, позабыв о калине.

– А, это старинная история, –- просияла старушка и не без гордости пояснила: – Отец мой, когда церковь здесь разрушали, принёс домой. Красивая, красивая, по всей деревне сколько таких было – не сосчитать. Приглянулась тебе?

– Да, очень… – я, не отрываясь смотревшая на Матерь Иисуса, тут опустила глаза. – Её надо бы храму вернуть. Он у вас, слава Богу, отстроен теперь, как новый.

– Ну не знаю… Что было, то было. Как её сейчас отдать? Отец принёс – его рук дело, я отвечать не буду. А вдруг спросят, что да как, да почему? Не знаю, не знаю…

Она поднялась, и я вслед за ней встала.

– Жди здесь, пойду за калиной. Если что осталось, принесу и себе на кисель отложу. А ягодки с октября в ведёрке около ямы стоят, дочка у меня иногда тут командует…

Я хотела было приблизиться к иконе, да не решилась – при взгляде на неё дух замирал и пола под ногами не чувствовалось. Какие же ещё «такие» святыни были разнесены по местным избушкам? Скорее всего, образа Спаса Нерукотворного и святителя Николая, Архангела Михаила или Симеона Верхотурского…

Старушка жила более чем скромно, и я с удовольствием отметила, что в доме сохранился обычай держать за стеклом в шкафу старые фотографии. В сенях скрипнула дверь.

– Вот, куда насыпать будешь? – Ильинична радостно протянула мне пластмассовое ведёрко, внутри которого темнели ягоды. Я осторожно переложила калину в пакет. Не так много её оказалось, но и на том спасибо.

 – Денег мне от тебя не надо, ягоды эти сами у нас растут, пить-есть не просят.

Я поблагодарила Ильничну. Уходить сразу не хотелось, да и хозяйка не торопилась меня провожать.

– Внучата вас навещают? – осторожно поинтересовалась я, глядя на детские фото в глубине шкафа.

– Внучат у меня нет. Горе у нас, такое горе, – старушка как-то вдруг сгорбилась и виновато посмотрела мне в глаза. – Была у меня внучка Ульянушка, почти год как похоронили её.

– Что за беда случилась? Маленькая она была совсем? – растерялась я.

– Девять лет. Купаться в ванну пошла, а вода набралась крутой кипяток. Сразу сожглась так, что нельзя уж было спасти. Такое горе у нас. Крещёная была…

– Сами-то в церковь ходите? Записки за Ульяну подавать надо, поминать. Непременно поминать нужно, – забеспокоилась я.

– Уж какая нам церковь, дел столько – не переделать. К весне, может быть, посвободней станет, потеплей, схожу, свечку поставлю. Нет, весною я всё с рассадой. Ну посмотрим, посмотрим…

– Тут ведь идти пять минут, забегите в воскресный день, вам и полегче станет, душа утешится, – не унималась я.

– Я тебе вот что скажу, – тон у Ильиничны стал тут особенно задушевным: – Богу молиться одни лентяи да нищие ходят. А у меня хозяйство, я круглый год в работе.

– Может быть, помо́литесь, Он вам ещё внуков пошлёт, – уговаривала я самодостаточную старушку.

– Много было у дочери детей — все умирают, кто во чреве, кто на первых годах.  А теперь и вовсе – муж от неё ушел. Одним пьяницей меньше станет.

– Что же, супруг Ваш тоже этим страдал? – я тянула разговор, не хотелось оставлять выручившую меня несчастную женщину.

– Степан мой ещё как пил, в канаве у колодца и умер после получки. И отец под старость выпивать начал – кончил плохо, даже вспоминать не стану. Теперь двое нас осталось – я и дочка. Болеет она у меня…

– Стало быть, дочь ваша в городе в храме бывает, ей сподручнее? – с надеждой спросила я.

– Да нам и без церкви есть куда ходить, – Ильинична начала проявлять недовольство.

– Спасибо вам огромное за калину, – поблагодарила я ещё раз, направляясь к выходу. – А икону всё же лучше в церковь возвратить. Может, и дела у вас тогда наладятся. Матерь Божия спасибо скажет, что вы Её на законное место вернули.

– Надо будет ещё калины, приходи, найдём где-нибудь, – словно не слыша моих речей, предложила Ильинична, провожая меня к воротам.

– Спасибо. Как внучку вашу по крещению звали?

– А так и звали – Ульяной. Будет тебе дорога, ты всё же в церкви помяни её, как положено…

– Иулиания, значит. Хорошо, будьте здоровы, – раскланялась я, но, отойдя несколько шагов, остановилась.

На улице совсем стемнело, у Ильиничны горел свет и окно было задёрнуто шторой наполовину. Из противоположной стороны горницы с комода на меня смотрела Она. Я закрыла глаза. Вот ведь какой век, не только души людские, но и иконы в заточении томятся.