Всё просто и велико
Маленькие истории о главном
Таинственный Феофил
В Евангелии от Луки и Деяниях Святых Апостолов мы читаем: «… Описать тебе, достопочтенный Феофил, чтобы ты узнал твердое основание того учения, в котором был наставлен». И ещё: «Первую книгу написал я к тебе, Феофил…». Оба текста написаны апостолом Лукой. Ни разу в описании земной жизни Иисуса Христа не встречается никакой Феофил, но апостол почему – то обращается именно к нему.
Феофил — лицо, для которого Лука написал свою книгу и книгу Деяний. Автор обращается к Феофилу, называя его официальным титулом (греч. кратистос). В Деяниях 1:1 уже без титула. Из этого ясно, что в период между составлением Евангелия и Деяний Феофил стал христианином.
Считается, что адресат послания мог быть важным чиновником, которого Лука желал познакомить с основами христианской веры. Святитель Иоанн Златоуст предполагал, что Феофил — игемон, то есть римский наместник.
Думаю об этом и понимаю: «Фео» переводится с греческого языка как «Бог». Например, моё имя тоже с «Фео» — Феодор — и означает Божий дар. А «фил», по сути, значит «любящий». Выходит, Феофил – любящий Бога.
Не каждый ли из нас призван любить Бога более всех и всего? То есть в каком-то смысле Феофил — это любой христианин. В этом имени прекрасно отражена наша сущность, какой она должна быть. И Евангелие к каждому из нас обращено. И какая от этого радость! Тот, Кто был всегда, Тот, Кто больше всех наших важностей, Тот, Который ближе ко всем нам, обращается к тебе. А Он за нас и распят.
Вот она, настоящая любовь Господа! Как важно отозваться на слова, к нам обращенные, как важно стать Феофилом!
Как стать святым?
Дорога в скит Святого Иоанна Предтечи лежит через Сорочий лог, большое село добротной застройки. Сегодня она намокла и расхлябалась, так что машина елозит даже на маленькой скорости. За старыми, свежими от дождя тополями открываются строения на скате холма. Мы приехали сюда поклониться Святому источнику, от которого, как говорят местные, никто не отыдет неисцеленным, и кровоточащей иконе святых монарших страстотерпцев: царя Николая, царицы Александры, цесаревича Алексея, царевен Ольги, Татьяны, Марии и Анастасии. Ещё нет в скиту своего храма, и икона находится в домовой церкви.
Вглядываемся в лики безвинно убиенных, удивляясь их смиренному подвигу доверия Богу, прощению всех, кто их проклял, предал мучениям и смерти. Все в сиянии золотых красок и солнца, разбрызганного на окладе, царственные особы поражают кротким выражением глаз. Кто – то шепчет рядом: «Господи, Господи! Упокой души ангельские! Приими жертву праведных».
Думается нам, что стать святым почти невозможно. Но Евангелие ясно говорит: «Невозможное человекам возможно Богу». А в помыслах наших — сомнения: «Это не про нас. Кто они, а кто мы…». Но ведь и они были людьми. Господь являет Своего святого через чудеса, и этим как бы указывает на него. Но ведь есть что-то, что касается всей его жизни, следствием чего и будут исцеления и избавления, совершаемые по молитвам к нему.
А ответ простой: святой — это человек, научившийся Христовой любви. «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки», — сказано каждому из нас в Святом Писании.
Маленький скит на краю Сорочьего лога. Живоносный источник и распятие на округлой вершине холма, мастерски исполненное рукой талантливого резчика в каждой черте лика Спасителя. В его дивном взоре явственно читается простое и великое: «Будьте совершенны, как Отец ваш Небесный».
Доктор Богораз
Случилось это в годы войны в Москве. В госпитале имени Бурденко работал выдающийся уролог Николай Алексеевич Богораз. После тяжёлых боёв палаты были переполнены ранеными, и ему пришлось на время стать хирургом. Долгие часы проводил Богораз у операционного стола. Операции шли за операциями. Санитарки и сёстры сменялись, а Николай Алексеевич не выходил из операционной. Спал стоя, прижавшись спиной к стене, опустив руки в стерильных перчатках, а дежурная ассистентка крепко держала его за плечи. Так не надо было снова протирать пальцы карболовым раствором, и очередная операция начиналась быстро.
По утрам доктор обходил палаты, осматривал выздоравливающих, делал назначения, говорил с солдатами и ополченцами. Голос у него был тихий, мягкий выговор выдавал его еврейское происхождение.
В один из обходов, распахнув дверь в послеоперационную, врач оторопел: На подоконник распахнутого настежь окна с невероятными усилиями карабкался молоденький солдатик с окровавленными бинтами на култышках ног. Стонал от боли – операция, видимо, прошла совсем недавно — скрипел зубами, плакал. Тишина в палате оглушила. И вдруг тихий голос просто, совсем буднично спросил: «Куда собрался, солдат? Не рано тебе туда?». Бедняга даже не обернулся. Но замер на месте. Помедлив, почти закричал: «А как мне теперь?! Зачем? Кому я, увечный, нужен?!»
Всё так же тихо, но властно Богораз приказал: «Смотри, сынок!». Несколько пар глаз, растерянных, изумлённых, больных от отчаяния, от чужой, но такой понятной беды, сошлись на враче. Николай Алексеевич чуть приподнял обе брючины, и все увидели тусклый металл протезов. Не было обеих ступней. «По глупости в молодости попал под трамвай. Чудом не истёк кровью. И вот живу», — пояснил доктор.
Его пациенты, не раз видевшие смерть, любой ценой бравшие высоты и высотки, яростно вгрызавшиеся в каждую пядь освобождённой московской земли, и представить не могли, что этот скромный, почти незаметный человек в белом халате, сутками простаивавший у операционного стола, жил с постоянной болью и ежеминутно одерживал победу над ней. Ради каждого из них.
Во всякой жизни есть глубокий смысл, у каждого – своё предназначение, в нас – мудрый замысел Отца. Доктор Богораз, советский хирург, крещёный еврей, твёрдо знал это.
Судьба спасённого им солдатика – инвалида не известна. Но как важно увидеть в этой истории и Бога, и человека, который жил с Богом и ценил жизнь как бесценный Дар.
А на могиле Николая Алексеевича Богораза на Введенском кладбище каждой весной расцветают тюльпаны.
Всё просто
Бабушкина рука была тёплой и надёжной. И девочка не боялась шагать через рельсы и идти по чёрным от мазута шпалам на чужую окраину города. Там жили знакомые бабушки, которых она называла товарками. Кто такие товарки, было неизвестно, но в старых барачных постройках, в чистых комнатах, полных книжных шкафов, крахмальных резных занавесок на окнах, фикусов, толстых котов, встречали их Таня, Маша и Груша, совсем не похожая ни на какую грушу.
Девочка любила эти особенные дни, когда мама позволяла не идти в садик и оставляла ребёнка с бабушкой.
После завтрака они вместе выходили из дома и шли в большой гастроном и, двигаясь от очереди к очереди, наполняли клеёнчатую сумку всякой снедью: молоком для Тани, любимыми Машей баранками с маком, Грушиной селёдкой. Потом были аптека, почта, рынок и обувная мастерская.
Потом Таня – Маша – Груша аккуратно разбирали сумку, вынимали кульки и свёртки и садились пить чай. И потчевали девочку вареньем из таинственного растения – ревеня.
Какие замечательные розовые чашки ставились на стол! На блюдечках лежали маленькие серебряные ложки и крохотные печенья, называемые волшебным словом – тарталетки.
Самое главное происходило именно за чаем. Таня – Маша — Груша так долго жили на свете, что знали множество историй о какой — то блокаде и злых фашистах, карточках и похоронках, зажигалках и воздушной тревоге. И даже о голоде, которого девочка не могла себе представить. Лучше этих тихих бесед за чаем не было ничего на свете. Иногда Таня или Груша заводили патефон, и старушки слушали скрипучий голос с пластинки и часто моргали. Это были прекрасные дни! Беда была только в том, что каждая из старушек редко выходила из дома: отнимались ноги.
И поэтому в любую погоду несколько раз в неделю бабушка отправлялась к ним со своей большой сумкой.
А потом девочка выросла и стала моей мамой.
Тани – Маши — Груши уже давно нет на свете, но добрая память об этих встречах осталось навсегда в мамином сердце. И остались, бережно хранимые ей, Тани – Маши — Грушины подарки, маленькие бесценные безделушки.
Так бывает в жизни: делает человек добрые дела совершенно обыденно и привычно, а сколько пользы и ему, и тем, кто рядом! Пожалуй, так должен жить христианин, чтобы его жизнь с Богом была не чем-то особенным, а тем, без чего нельзя. Вот так всё просто и велико.
Божий человек
— Куда ходил, Алёша?
– На другой конец, тётенька. Носил Авдотье коко, мать послала.
– Ладно ли у Авдотьи?
– Ладно, тётенька. Корова у них телёночка принесла. Махонький! И кудёрки на лбу!
– Ну и хорошо. Ну и слава Господу! Выкормят молочком.
Алёша кивает большой белой головой и идёт дальше мимо нас с бабушкой.
Приезжающий на лето, я давно знаю этого невысокого мужчину без возраста. Говорят, что у него детский разумок, хотя когда – то учился Алёша в городе в большом институте, да только не осилил – не всем, видно, дано. И дети, и старики жалеют его и при каждом случае стараются поговорить и утешить. А мне удивительно: зачем утешать, если человек всегда улыбается?
Живёт Алёша со старой больной матерью Ариной Гавриловной в низком доме на задах, не в уличном ряду, а в проулке. По немощи мать редко выходит за ворота, всё возится с курами, от которых весь двор у них в пуху и перьях. И в Алёшиных волосах нередко видны пушинки — матери помогает. Куры у Арины диковинные, пёстрые, хорошие несушки, и потому соседи с охотой принимают подарки от птичьей хозяйки.
Сегодня мы идём на поминки к Сормолотихе, через три дома от нас. Год назад она похоронила сестру, и с утра по всей улице разносится запах чего – то печёного.
В переднем углу под иконами вижу Алёшу. В руке у него большой кусок пирога. Алёша ест медленно, смакуя, аккуратно откусывая, подставляет ко рту ладонь – крошки бережёт. Все почему – то смотрят на него, даже забывают хлебать лапшу. Сормолотиха, строгая, в новом кипельном платке, склоняется к Алёше и тихонько спрашивает о чём – то. Божий человек внимательно осматривает маленькие, мяконькие, совсем не мужские ладошки – не обронил ли крошек – и громко отвечает: «Хороши у тебя пироги, тётенька. Вязига разваристая, запашистая. Надломил давеча, а там вмятинка, пустотца – ангелок ночевал! Слава Богу! Ешьте, люди Божьи, пироги на помин души! Вот ещё бы с морковью, сладкие…».
Уходит Алёша с большим холщовым узелком, В нём толстые ломти пышных поминальных пирогов с разными начинками. Дивлюсь: куда им с матерью столько? А старухи за столом кивают друг другу: «Раздаст по дороге, вот всем селом и помянут».
— Бабушка, почему Алёша такой?
— Да знамо дело, Божий человек, к Господу ближе. Младенческий умок, душа нараспашку – мотри не обидь. И все мы Божьи. И всех жалко. А его жальчее того.
Идёт Алёша по деревенской улице, осторожно ступая. Несёт заветный узелок и светло улыбается. И улыбаются ему навстречу все Божьи люди и весь Божий мир.