Византийская мольба

 

Я открываю книгу новую
себе на счастье и на муку,
как будто кость беру слоновую
в истосковавшуюся руку,
и вижу добрый образ Пастыря,
и горький терн Его венца
на чистой белизне, распластанной
под верным лезвием резца.

 

Я звуки открываю заново,
а слово не уйдет из виду –

мозаикой юстиниановой
взывает вогнутость апсиды,
и тайны каменного кружева
несет под купола хорал,
и музыка, стихом разбужена,
целует мраморный портал.

 

Но льются горечью калиновой
смятения, тревоги, грозы,
и кровью проступает киноварь
сквозь набегающие слезы;
покрыла серебро окалина,
затмились углем образа,
и засыхает на развалинах
давно бесплодная лоза.

 

И главное – за что ни хватишься,
скудеешь, молкнешь, догораешь,
и чувствуешь себя на кладбище
под снегом и вороньим граем,
и слушаешь такие «истины»,
такое, что хоть свет туши –
замену Божьего бессмысленным,
и оскорбление души.

 

И что теперь все муки творчества,
все эти умственные паззлы?
Так у портала нищий корчится,
и расковыривает язвы…
На паперти «искусство чистое»
себе устроило приют –
ему не надо евхаристии,
ему монеты подают.

 

Войти под ясный полдень купола,
спуститься сумерками крипты,
восстановить все то, что убыло,
продолжить свиток манускрипта,
и не себе, но только Имени,
но только Слову Твоему…
И повторяется – прими меня,
и отзывается – Приму.

 

 

***

 

Всё воздушней, всё скорее
через реки и холмы
от апостола Андрея
до апостола Фомы,
от распаханного поля
и соснового венца
до жемчужины в неволе
и железного кольца…
Дух любви и дух сомнений,
с вечной скорбью вечный спор,
по полям туман и тени,
в небесах молчанье гор…
От ручья до океана
в тихой музыке дождя
обезумевшие страны
незаметно обходя,
Ты всё видишь, Ты всё знаешь,
Ты опять прощаешь нам,
но с отравой кровь земная
делит души пополам,
по артериям и венам
растекается огнём,
то позором, то изменой
искушая день за днём.
Разум злобен, сердце немо,
страсть слепа и горяча…
Ты простишь и эту немощь –
самому бы не прощать,
самому надеть рубаху,
что как снег белым-бела,
самому пойти на плаху
за слова и за дела,
а потом с Тобой далёко
через горы и леса,
где, куда ни глянет око,
края отчего краса,
где Твоё благословенье
в подорожнике росой,
где откроется спасенье
душеньке босой.

 

 

***

Из синей проталины неба
над храмом Бориса и Глеба
Ты смотришь на наши дела,
на битые карты и туши,
и наши пропащие души,
оструганные догола.

 

И как же в такой безнадеге
на грязной кандальной дороге
Ты видишь и липы, и мед,
и губ сочетаемых нежность,
и детского взгляда надежду,
и все, что прильнет и поймет?

 

Я буду слепым и оглохшим,
но дай мне слезы Твоей ковшик –
прозрею, услышу, спою,
коснусь облаков куполами,
узнаю сквозь камень и пламя
воздушную ризу Твою.

 

Скорби

 

Чудно и дико птица прокричит,
и станет ночь тревожной и бескрайней,
и старый дом окутается тайной
от потолка до огонька свечи.

 

И сзади кто-то скажет – помолчи,
замри на полчаса над кружкой чайной,
пойми, они приходят не случайно,
седые скорби, наши палачи.

 

Ты помнишь все? Ты в этом так уверен?
Способен каждый шаг назад пройти,
не обходя своих страстей и скверен?

 

Все собери и удержи в горсти,
и раю, что тобой давно потерян,
промолви покаянное «прости».

 

Видение

 

Она осталась как вчера,
но, спрятана от глаз,
в ночи ползёт из-под ковра,
и воду пьёт из ваз,
ютится в старых зеркалах,
скрипит в петлях дверей,
бредёт по улицам впотьмах,
и шепчет – обогрей!
Не отвернёшься, не смолчишь,
стемнело – тут как тут,
скребётся в душу, словно мышь
за ячменём в сосуд…

 

Но, если не боишься ты,
к себе её впусти,
цветком забытой красоты
дозволь ей прорасти,
и будут вечер, и альков,
и скатерть, и графин,
и нежность пухлых локотков,
и томный жар перин,
шеренга слоников, хрусталь,
и трав лечебный сбор,
в шкафу – церковный календарь
(Елоховский собор),
лампады осторожный свет,
герани у окна,
и сотню дней, и тыщу лет
покой и тишина…

 

Что правда здесь, а что мираж,
попробуй, угадай!
Пылает меч, крылатый страж
встаёт у входа в рай,
стеклом становится бетон,
текучим воском сталь,
сквозь стены к нам со всех сторон
распахнутая даль,
Руси малиновый покров,
рассветный окоём
над ветхой плесенью миров,
в которых мы живём.

 

Заря в Заполярье

 

На пристанях, на росстанях
толкучая тоска,
и ропоты, и россказни,
и серая река,
но, словно из убежища,
в разрыве тёмных туч
синеет небо свежее
и льётся светлый луч.

 

Глядишь, по-детски веруя,
что в золотой дали
до края, полной мерою
вся благодать земли.
Горит в лукошке солнечном
медовая роса,
и вплоть до самой полночи
не гаснут небеса.

 

Ложится отсвет палевый
на облачный свинец,
а север плачет заревом,
как Господа венец.
Душа всё бескорыстнее,
а краски всё щедрей,
и льётся евхаристия
небесных янтарей.

 

На миг забыв о хлопотах,
сквозь годы я смотрю
сквозь хлопья чёрной копоти
в полночную зарю.
Как будто после волока
на стрежень и вперёд!
Как будто дальний колокол
за окоём зовёт!

 

Апокриф

 

Проходил селом богатым Спас, а с ним апостолы, –
был в тот день великий праздник, колокольный звон.
Все село тогда молилось, пели алконостами
литургийные стихиры, праздничный канон.

 

А когда накинул вечер покрывало мглистое,
все сельчане собирались у огней лампад,
и внимали благодати, и молились истово,
и горел закатным златом тихий листопад.

 

Но не слушал Спас молитвы, не стоял во храме Он,
а сидел в избушке старой на краю села,
где над маленьким ребенком голубицей раненой
пела песенку сестренка, пела и звала…

 

И апостолы внимали, словно откровению, 
и сложили в красный угол хлебы и гроши
догорающему слову, тающему пению, 
незаученной молитве, голосу души.